В мирное время ученым и популяризаторам науки непросто заинтересовать обычных людей тем, как устроен научный процесс. Для этого приходится организовывать научно-развлекательные мероприятия, конструктировать из научных теорий фильмы вроде «Интерстеллара», водить экскурсии в лаборатории.
Доверие и деньги
Пандемия перевернула все с ног на голову: наука и научный процесс оказались главными ньюсмейкерами. Фазы клинических испытаний, препринты и рецензируемые журналы, несогласие друг с другом одних ключевых экспертов и банальная неинформированность других — все это внезапно оказалось на всеобщем обозрении. Общество, несомненно, выйдет из пандемии куда лучше понимающим науку и процессы в ней. Однако не так очевидно, готова ли наука к этому новому уровню открытости. Если да — то это возможность вернуть тающее общественное доверие и огромный ресурс поддержки науки как неотъемлемой части общества, отвечающей на его запросы. Если нет — науке останется обслуживать интересы лиц, принимающих решения, и свыкнуться со своей политической, но не общественной ролью.
Что представляет собой эта новая степень открытости? Медиаисследователь феномена научных селебрити, ирландец Деклан Фэи выделяет три уровня формулировки месседжей в общественной коммуникации науки:
- что делает наука;
- как работает наука;
- как именно работает наука.
Что делает наука
Первый уровень — самый простой и привычный. Это формат научной новости того или иного масштаба, рассказ об успехах науки, сфокусированный на результате. Ученые вылечили рак, ученые отправили космический аппарат к краю Солнечной системы, ученые нашли жизнь на Венере. В такой постановке вопроса никто не говорит о том, сколько времени это потребовало, какие ошибки были допущены на пути, сколько раз было взято не то направление. Даже кто сделал это — не важно: Гагарин полетел в космос — это результат, а автор этого результата Королев умер в безвестности под грифом секретности.
Эта система досталась нам в наследство от холодной войны и гонки вооружений и удобна тем, что представляет науку чем-то идеальным, такой фабрикой правды, движущейся к светлому будущему по череде новых и новых вершин. В такой конфигурации наука требует к себе некоего безусловного уважения как к источнику истины. Беда только в том, что наука может быть такой только в отчетах и на страницах СМИ — реальность ее совсем иная, и пандемия это наглядно показала.
Мы до сих пор живем в условиях ковид-неизвестности. Непонятно, насколько он сезонный и почему, каковы его возможные долгосрочные последствия, как долго держится иммунитет, почему одни болеют легко, а другие умирают, — список можно продолжать. Но в январе — феврале эта неизвестность была еще более полной — эпидемиологи не могли подсчитать летальность, ВОЗ спорила сама с собой о полезности ношения масок, протоколы лечения менялись раз в две недели. Правительства вводили карантины, а граждане соглашались в них сидеть на условиях понимания: зачем нам это, куда мы идем? И тут выяснилось то, что было верно для полета Гагарина и для любой научной работы: науке нужно время для получения результата, а на каждую верную гипотезу может приходиться десяток ошибочных.
Как работает наука
И для этого уже понадобились живые лица ученых.
Вперед выдвинулись те, кто имел мужество научиться говорить «мы этого пока не знаем», но объяснять, как принимаются решения в условиях недостатка данных. Для этого существует системный подход — философско-эпистемологический принцип предосторожности. В приложении к науке и инновациям он говорит о том, что неуверенность в опасности угрозы — достаточная причина, чтобы ограничить внедрение новой технологии. Но это работает и в обратную сторону. Если новый подход точно безопасен и недорог и есть основания полагать, что он позволит предотвратить или вылечить болезнь, то неуверенность в нем — не повод от него отказываться. Именно таким образом принимается решение о ношении масок, хотя на эту тему и невозможно провести двойного слепого плацебо-контролируемого исследования по всем правилам клинической медицины. (Вы знаете, что означает это словосочетание? Спасибо ковиду.)
Ученые, способные понятно и доступно объяснить, как работает наука, и дистанцироваться от политиков, мгновенно катапультировались в статус селебрити. Профессор Кристиан Дростен, руководитель отделения вирусологии берлинской университетской клиники «Шарите», записывал научно-популярный подкаст каждый день, причем в нем он не только давал свежие данные о вирусе, но и объяснял, как наука и политика взаимодействуют при принятии решений в сфере общественного здоровья (если коротко — не ученые решают, вводить ли карантин). Американец Энтони Фаучи и южноафриканец Салим Абдул Карим разделили престижную премию имени Джона Мэддокса за активную общественную позицию — они стали голосом пандемии в своих странах, причем Фаучи пришлось напрямую перечить президенту США Дональду Трампу, стоя в двух метрах от него. Объяснения сложностей, возникающих при ПЦР-тестах, особенностей сбора и публикации медицинской статистики, описания течения болезни — от респираторной фазы к цитокиновому шторму — это все были редкие случаи наблюдения науки в процессе, а не ее результата. И именно те ученые, которые смогли внятно описать этот процесс и его ограничения, вселили веру в то, что мы не зря сидим на карантине и к моменту выхода науке уже будет что предложить нашей новой жизни и новой норме. Но лекарство от коронавируса не будет «изобретено» в ближайшее время — и на то есть тоже важные объективные причины.
Как именно работает наука
Выяснилось, что препринты — не то же самое, что научные статьи, — в отсутствие рецензирования опубликованы могут быть очень спорные и непроверенные данные. Сами статьи оказались шагом вперед, но не панацеей — знаменитый журнал Lancet по очереди принимал и отзывал то статьи об эффективности гидроксихлорохина при коронавирусе, то о его опасности. В обоих случаях проблемы вызвало качество данных, которые требовали более скрупулезной проверки, а вопрос гидроксихлорохина на конец 2020 года остается, по сути, открытым. Для ученого или научного журналиста нет ничего нового в феномене отзыва статьи из-за недобросовестности, но для массовой культуры это еще одно открытие — науку делают обычные люди из плоти и крови, в ней бывает и такое.
Под конец года граждане почувствовали такую близость к науке, что запустили «народное», независимое от института Гамалеи испытание коронавирусной вакцины. Рядовые участники клинических испытаний объединились через телеграм-чат, где собрали данные о побочных эффектах вакцинации и динамике выработки антител.
Российские ученые не очень успевают за тенденциями: на запомнившейся встрече академиков с президентом Владимиром Путиным науки было крайне мало: эксперты сначала хвалили действия властей, а потом уповали на армию и флот. Такое подчиненное положение не позволяет установить прямого контакта с заинтересованными гражданами и, например, провести внятную кампанию по популяризации вакцинации. Вместо этого прибегают к принуждению, эффективность которого по гамбургскому счету всегда низка. В итоге российская наука, довольно успешно выступившая на лабораторном фронте, проигрывает фронт общественный. Россия имеет свои ПЦР-тесты, свои тесты на антитела и сразу несколько своих вакцин, судя по всему, вполне эффективных. Но недостаток ярких лиц и открытой внятной публичной позиции лишает даже объективно достойные достижения общественного признания и поддержки. Наоборот, закрытость только усугубляет недоверие и увеличивает разрыв между наукой и обществом.
Внимание к науке, вызванное пандемией, — это шанс для налаживания диалога с обществом, предоставляемый раз в десятки лет. Грустно будет его не использовать.
